Слово памяти и печали…
В 2005 году не стало Оксаны Тимофеевны Леонтьевой…Моего лучшего учителя и старшего друга, человека, которого я вспоминаю всякий раз, когда беру в руки свои книги, потому что каждую из них она первой читала в рукописи. Вспоминаю наши с ней длинные-предлинные беседы обо всем подряд, что было прежде и что наполняло ее и мою жизнь теперь, эту простоту и мудрость, нелюбовь ко всему вычурному и неестественному — как слову, так и поведению.
Оксана Тимофеевна была блестящим литературным редактором, ее замечания по тексту — точные и остроумные я любила читать по нескольку раз, покатываясь со смеху над своими же «нарочно не придумаешь». При встрече всегда мне говорила, что текст написан прекрасно, только она заменила иностранные слова на русские: «всякие там штабшпили лучше назвать ксилофонами, так будет всем понятней, а слово сензитивный обозначает чувственный — и так тоже лучше». Из года в год, пока я с ней общалась, она не переставая учила меня писать по-русски просто и понятно, нещадно «истребляла» в моих рукописях всякий словесный сор и тяжеловесность, непонятное наукообразие.
Теперь, когда кто-нибудь мои научные статьи критикует за «ненаучно-доступный» публицистичный стиль изложения, я это с гордостью воспринимаю как большой комплемент и бесконечно мысленно благодарю Оксану Тимофеевну.
Будучи очень больным и крайне ограниченным в своем общении с миром человеком, она смиренно принимала затворничество, уроки судьбы — и никогда ни на что не жаловалась. Ее друзьями в последнее были всего несколько человек, а еще — растения, которыми она наполняла свой дом. Особо прекрасными из них восхищалась, как принцами и принцессами.
Ее научная скрупулезность меня просто поражала. Как музыковед это был ученый в лучшем понимании «старой закалки». Даже малейшее сомнение насчет дат, смысла иностранных слов, терминов, написания фамилий тут же уточнялось с помощью справочников и словарей, коих у нее было очень много.
Блестящая фактическая память, которую до последних дней жизни не тронула болезнь, хранила в себе воспоминания об учителях и коллегах, встречах с Карлом Орфом и Вильгельмом Келлером, дружба и переписка с котором не прерывалась много лет. Рассказы о ее о поездках в Зальцбург были полны юмора и светлых воспоминаний, в них все оживало, как будто наяву.
В ней жил еще и блестящий ученый-историк, имевший уникальные навыки работы с документами. Бережно, в отдельных папках, хранились фотографии и исторические документы, все рукописные материалы лежали сгруппированные по темам и годам так, что в любой момент все нужное оказывалось на столе в мгновение ока. Пластинки с музыкой и ноты произведений Карла Орфа — уникальные и единственные в России экземпляры, Оксана Тимофеевна собиралась передать в Ленинскую библиотеку. Документы по истории ее семьи, тщательнейшим образом подготовленные, сданы в архив и могут еще пригодиться исследователям сталинских времен.
Книги, книги, книги по всем стенам квартиры хранили воспоминания не только о ее собственной работе, интересах — многие из них принадлежали мужу, Д. Житомирскому, доктору искусствоведения, блестящему исследователю творчества Р. Шумана, документы и рукописи которого также бережно были отданы в архив.
Общаться с ней было так легко, как будто и не существовало границы возраста, опыта, знания. Отзывчивость и желание помочь тому, что она считала важным и нужным, были мгновенными. Но если что-либо ею не принималось и было лишено здравого смысла, то тут можно было попасть под «обстрел» ее саркастичного ума.
В последнее свое свидание с ней я вдруг услышала «заходите ко мне иногда, мне с некоторыми не о чем говорить, а с вами всегда есть о чем»… Но это было, к сожалению, все в последний раз. И теперь нет у меня честнейшего человека, такого простого и естественного, доброго и умного, встречу и дружбу с которым я вспоминаю, как величайшую удачу в своей жизни.
Т. Тютюнникова